Ёбнулся и помер.
Это была тыквообразная, на тонких ножках, с маленькой головкой-помпончиком брутальная усатая старуха. С нашего, не спрашиваемого позволения она дымила "Казбеком", потому что он длиннее "Беломора", об этом нам игриво доставлялось знать. Что длиннее, то ценнее". Она не всхлипывала, рассказывая. И глаза ее влажнели, лишь когда ее рука путешествовала в карман за задрипанной пачкой табака, и рассказ прерывался за мерзким ритуалом - пальцы захватывают щепотку и судорожно сцепленные, лезут в сухую волосатую ноздрю, и дергается потом лицо, а по львинному съебореный нос с громким влажным звуком взрывался в белую заскорузлую тряпицу, бывшую простыней или навлочкой, но заботливо обвязанную крючком.
Другие бабки тоже лезли за табаком. Для меня наступала глубокая пауза, в их суетливом молчаливом шуршании была тишина. Как зонтики, раскрывались тряпки и тыкались туда их лица, высмаркивались и на несколько секунд у них наступало некоторое просветление с облегченными вздохами, но мир их быстро призывал к себе.
Чтож, история была трагичная. Требовала к себе внимания и значимости.
А звучала она так - "
Значица, полез мой сосед мне полочку приладить. Я его повыше, повыше, гаврю - то, приладь.
А он взял, да с пьяну то и ебнулся. Спиной об что-то стукнулся, захрипел и помер тот час."