Страницы: 1 | 2
Совершенно внезапно оказался не готов к солнцу и теплу, а потому огрызался, шипел как обожженный вампир, плотно задергивал шторы, пытался спать днем, чтобы просыпаться с закатом, а потом так же внезапно адаптировался, нашел куртку полегче, надел футболку потоньше, сдул пыль с темных очков и вот он я, вышагиваю почти под прямыми лучами солнца куда-то вдоль набережной, а тревоги то было, стонов, страдания, в этом мы с тобой похожи, друг.
Право, негоже, сударыня, совсем негоже глазеть, когда у дамы выглядывает астральное. Мало ли что там, может, она и показывать не хотела, а тут вы с вашей субъективностью.
Испытал почти гомосексуальное влечение к девочке лесбиянке в винном отделе, нежный андрогин с бледным личиком, как мальчики из аниме-сериалов, которые я смотрел в четырнадцать, а она не старше двадцати, я это могу почувствовать по интонации, по подаче, по тщательно продумываемой стратегии - две бутылки за триста, или одну за пятьсот, белые манжеты рубашки выглядывают из-под пальто, короткие волосы торчат из-под кепки, пацаненок, вырвавшийся от родителей на свою первую вписку. На фоне этого почувствовал себя взрослым и холодным, вернулся домой и плеснул себе сто первый на два пальца, обнаружил, что оба дивана заняты книгами, которые вытащил на ревизию еще две недели назад, пришлось сесть в кресло в кабинете, смотрю на полупустые книжные полки, думаю, как я здесь оказался в этом месте, почему я это я, мог ли я быть кем-то другим и когда это нужно было начинать.

Говорили о деревьях. Не сейчас, тогда, прогуливаясь по яблоневому саду. Говорили о том, кто каким деревом станет, когда умрет, один сказал, что станет плакучей ивой и ее ветви будут касаться воды, а молодые любовники найдут в ее сени укромный уголок, второй сказал, что станет секвойей, огромной и высокой, и сразу десять американских туристов будут пытаться его обнять, смеясь и фотографируясь, а я сказал, что стану кипарисом, высоким и острым, как стрела, выпущенная в небо. Хотя когда я был маленьким, думал стать кедром, потому что дедушка сказал, что кедровое дерево покровительствует мне, поэтому оно будет расти в нашем дворе, так же как и я расту. Правда я тогда больше хотел расти вширь, быть большим и сильным, тяжелым, строить и выстраивать. Подумывал даже о баобабе, чтобы однажды стать собственным склепом. А теперь вот хочу вверх, не важно, что чем выше я расту, тем тоньше становлюсь, тем больше заостряюсь. А друг тогда сказал, дурак, секвойя выше кипариса. Может, мне тоже нужно стать секвойей? Раз мне так хочется к небу, но я не готов преклонять перед ним колени?
Меня печалит. Меня печалит, что я не могу пожелать себе из четверга в понедельник говорить всем на рабочих встречах, что вчера был на океане, смотрел на волны, вот что я придумал в связи с этим, господа. Ну хотя бы из-за закрытых границ, потому что еще полтора года назад я был достаточно оголтел, чтобы выходя с утра из дома в офис, вечером выходить из самолета в Будапеште и нырять в Симпла Керт, в одну из квартирок напротив синагоги, мою любимую шумную обстановку, потому что такие поездки - это коктейль - забыть и запомнить, вместе, взболтать, но не смешивать, забыться и запомниться. Я часто встречал у юных поэтов, только начавших покорять планету эту метафору, что ты идешь по городам, перешагиваешь через страны, это такое чувство, да, будто земля это глобус, а ты по нему шагаешь, а он крутится все быстрее, ты ускоряешь шаг, вот тебе слегка за тридцать, ты почти не пишешь стихи, ты уже меньше чувствуешь и все должно быть острее, а земля крутится под ногами, что тебе делать, бежать или взлететь? Я останавливаюсь и спотыкаюсь, прямо в свой паркетный пол, чтобы лежать не нем и протянув руку стянуть с прикроватного столика томик Джойса, пройти по пляжу, остановиться. Это тоже способ путешествия, в излюбленное место, исчерченное карандашом, с полупрозрачными комментариями на полях, книга на английском сохранилась с университетских лет, по ней я писал диплом, книга на русском свежая, взамен той, что я оставил в другом городе из которого бежал, она пахнет - верхние ноты: гранат и ревень; средние: гвоздика и розовый перец; базовые: кедр, мускус и амбра. Пролил на нее каплю из диффузора. И теперь люблю ее даже больше, потому что в ней появился новый смысл, новое прочтение.
Зацепился за край кровати каким-то чудесным образом и рубашка треснула по шву, она засунула в нее руку и похлопала меня по животу, умилительно вздыхая, почувствовал себя старым и нужным, как спортивный костюм, расстроился, вышел выкурить сигарету на балкон, а она взяла и ушла, оставив мне стикер со смайликом на рабочем столе, я обрадовался, что все на своих местах, я все так же случаен, мир крутится, книги не дочитаны, а кот так и не завелся в этой просторной и пустынной дыре из кирпича и дубового дерева. Я за него. Впрочем, в моем мире тоже есть быт, присмотрел себе библиотеку, хороший массив, слегка затемненное стекло, вместимость на тысячу книг, можно зашить ей угол и стену кабинета и выкинуть все эти пыльные этажерки и шкафы, которые я покупал в разные годы, руководствуясь только одним, новые книги заваливали столы, стулья и все поверхности, пригодные, чтобы на них что-то класть. На днях приехала "Внутри мыслящих миров" Лотмана, я почему-то ожидал, что печать будет лучше, но вгрызаюсь в нее все равно как в сочный апельсин. Недавно уходил в загул, причем в лучшем виде с похмелья, спутал на отельной полке ее духи со своими, потому пах как садовая роза, чем привлекал внимание дам. Нашли идеальное заведение, где разливали хороший виски и можно было вальяжно сидеть в креслах, беседуя о сложном. Она была в черном шелке, он в рубашке с флорентийским голубым небом и белыми облачками, я в зеленом свитшоте, она прикладывала к нему свой рыжий локон, говорила, что вместе мы - ирландский лепрекон, я шутил, что ночью я на это посмотрю, на что я там посмотрю, у нас было две спальни, каждая из которых закрывалась на замок, но это не мешало нам путать духи друг друга и встречаться в ванной комнате между ними. О запахах, которые всегда довлеют. Как только над Москвой встало солнце, я отдался уду, чистому и терпкому. Он хорошо сочетается с кожей, прекрасен под черное и темно-зеленое, особенно приятен на шее, правда стопроцентной уверенности тут нет, так как я прислушивался только к щеям хорошеньких женщин, но вот там уд всегда был чарующий и пьянящий. Весна, но ни мяучить, ни выть не хочется, хочется пино нуар и поцелуев, пожалуй, и все.
Белая дымка на черном небе, причудливая, как оскал, руки замерзли, но я смотрю в провалы несуществующих глаз, потому что я тоже дал когда-то обещание, и вот теперь ты смотришь на меня и ждешь, ты чего-то от меня ждешь, или просто приглядываешь, черной меткой, расплывающимся черепом, вестником приближающегося безумия. Это сегодня, за минуты до этого текста.

В какой-то из февральских дней. Она закинула ногу на ногу в чулках, которые дороже, чем мои наручные часы, стукнула ногтем в стол, говорит: я больше всего боюсь сумасшествия, смотрю, как сходит с ума мать, и понимаю, что и я унаследовала это безумие, передающееся, видимо, по женской части, а я женская часть, почему я не родилась мужчиной, может, мне удалить матку, броситься с моста, выпить растворитель для красок до дна. Я пью зинфандель из хрустального кубка, который услужливо и молчаливо обновляет официант, уже даже не спрашивая, горит свеча, я накрываю ладонью ее острое колено, не удовольствия ради, а сострадая, потому что холодно на ощупь не только оно, вся она ледяная, а это признак готовности к смерти, а она и готова будто, в стекле ее глаз отражается пламя, и бокал не тронут, все замерли вокруг нас, непроизвольно, словно остановилось время, еще детское, едва стукнуло девять вечера, мы еще зайдем после в книжный, я куплю ей что-нибудь для утешения, Хайдеггера или Юнга.

Вот он липкий страх, пронизывающий того, кто не страшится ни смерти, ни потерь, кто не боится одиночества, терпим к боли, резистентен к человеческим страданиям, а оттого часто кажется скуп и бесчувственен, но это не так, просто он так глубоко заглянул в себя, испытал настолько непередаваемое наслаждение понимания, что отними у него эту черную дыру бесконечного познания, он тут же решится немедленно, моментально, со всем этим покончить, настолько непереносим для него этот ужас угасающего сознания.
Нервозен, постоянно стучит пальцем по столу, говорит мне об игристом, важно, говорит, для меня, разумеется, важно, говорит, чтобы язык щекотало, словно целуешь молодую девушку, он уже в возрасте, у него красивые седые усы, а у меня рука подложена под щеку, мне словно семнадцать, а он говорит, я люблю когда сквозь кислоту внезапно проступает отчетливый вкус сливочного масла, нежность в последней ноте, вот, попробуй, говорит, чувствуешь, я рукой залез в ведерко со льдом, чтобы погладить бархатную этикетку, он двигает бокал, резко, держа за самый низ, если бы не гладкая поверхность, он бы опрокинулся, я говорю, а у меня тоже есть стариковские привычки уже, какие, смеется, у нас взаимная бестактность, но она его не тревожит, только радует, какие, говорит, в твоем возрасте могут быть стариковские привычки, я постоянно вспоминаю прошлое, говорю, смотрю часами на фотографии, он говорит, пишешь, я говорю, бывает, меж тем делаю глоток и кашляю, забылся, хохочет.

Все мои воспоминания ненастоящие, все прочитанные книги я не помню. Фантазия играет со мной злую шутку, создавая себя, я создаю завесы иллюзий из несказанных слов и плохо запомнившихся прикосновений, и не всегда могу быть честен с читателем, это было или не было, а если было, то было ли таким, или немного другим, со мной настоящим, или с моими героями, которые всегда идут со мной бок о бок, даже если их истории закончены. Это основа моего художественного стиля. Я и сам не всегда могу ответить себе, перечитывая куски текстов, о ком эти строки, по ком звонит колокол. Поэтому я обратился к дневникам. Не к этим, конечно. К совершенно обычным. Как только осознал, что не способен по-настоящему помнить, я стал записывать. Писал короткие сценки, писал длинные разговоры, документировал впечатления, замершие образы. Иногда беспечно выпускал это в интернет, потом безжалостно удалял, позволял этому стираться из памяти и времени. Возможно, сейчас я слишком откровенен с вами, но не за тем ли мы все здесь собрались?
Писала "Демона" с картинки в одной из книг, что стоят в шкафу в кабинете, так и стоит недописанная с белыми дырами, а она-то где, не знаю, вышла из дома и заблудилась, нежная была в те дни, все плела себе косы, варила мне кофе, говорила тихо, но красиво так, словно цветы цветут, такие слова изо рта у нее выходили, литературные, шутила, что духовным богатством всех отпугивает, ну и меня отпугнула, да так, видимо, что и ее саму отшвырнуло в неизвестность, так что ни слова в мессенджерах, ни звонка, да и я не звонил, чего звонить, недописанной картина кажется лучше, вовсе и не реплика становится, не калька, а произведение "Недописанный Демон", как незаконченный роман, как незаконченный поцелуй, пробелы в самых интересных местах, и да, я думаю, что это прекрасно. А она, наверное, думает, что я мудак, раз не позвонил.

Вот ты бы пожертвовала счастьем ради вечности, точнее ради увековеченности, я не для себя для друга спрашиваю, сам-то я давно понял, что только и делаю, что жертвую, а надо бы по-хорошему о себе подумать, о будущем, детях этих, пифах, ремонт в коридоре сделать, а то куском обои отлетели, а я их шкафом с книгами подпер, стариковский стиль. У меня девочка была, носила футболку с Микки Маусом, это было давно в 10-х, или даже чуть раньше, говорила, что ее куражит Кьеркегор, вот именно такого уровня пустоты я страшусь, вот он мой персональный и страх, и трепет, но дело такое, годы были голодные, а под Микки-Маусом было тепло и кружевно, схорониться и сделать вид, что тебя нет, а меня и не было, если бы я был разве бы я вел себя так? А как еще, говорит, ты бы себя вел, тогда было хорошо и здорово, смыслы были еще не очень важны, достаточно было просто радоваться красоте и ладности строфы, символы были атрибутикой, знаком принадлежности, а не таинственной вязью магических заклинаний, рассматривает мои руки, говорит, а что это значит, а я говорю, это заговор на молодость, чем бессмысленнее, тем эффективнее, я много думал, потому не сработало и я теперь старый, но ты не старый, говорит, седых волос нет, морщинки все натуральные, никаких признаков, признаков чего, говорю, что смерть скоро, она у всех скоро, говорит. Не с Микки Маусом, а та с косами, лежали с ней, обложились раскрытыми альбомами, пытались определить какая картина у меня любимая, ей важно было. А мне нет, мне важно было именно лежать с ней вот так, в окружении открытых альбомов с репродукциями, пока не стемнеет, пока по потолку не пойдут тени. Сентиментально, знаю. А что делать?
Мы познакомились в двенадцатом году, мне кажется, или в одиннадцатом, к тому времени я уже несколько лет как не написал здесь ни строчки, и к тому времени я уже минимум два года не писал вообще, я был юн, начитан, но неотесан, носил преимущественно черное, бесконтрольно влюблялся в людей зачастую не совсем настоящих, от чего, к слову, вскоре очень устал и растерял и вовсе последние капли вдохновения. Вначале мы не сблизились, он был для меня слишком хорош, я такого не понимал и был уверен, что красивые и одновременно одухотворенные люди заинтересоваться мной могут только по ошибке. Классическое заблуждение, да и у жизни были явно другие планы. И через год мы уже бороздили ночные залы музеев с шартрезом в руках, перекидываясь одним нам понятными репликами, как Стивен Дедал и Бык Маллиган, только оба прекрасные в меру наших сил и уже не такие бедные, как годом ранее, но все еще пребывающие в разрухе.[cокращено]
Теперь я понял почему, спасибо, моя дорогая. Для этого нужно прочесть запись от 9 мая 19-го года, ту что была написана в 22:55. Дата странная для такого текста. Я точно помню, чем был занят в этот день, тем же чем и большая часть страны, упивался славой отечества, разумеется, где-то в высоких соснах на берегу озера. Тогда еще не было пандемии и я еще не познал радость спутникового интернета, добивающего даже в такие отдаленные места, и стоящего как крыло от самолета, между прочим. Тем разочаровательнее. Но я с ним солидарен в части текстов, определенно, я тоже могу проследить общие черты. Что-то во мне стонет, что не в слоге, ну не в слоге же. Определенно, не в слоге. Это меня тревожило больше всего.

О даме, про которую писал. Она мне по-своему мила. Именно поэтому я ее описал вам, именно поэтому решил выделить ей кусочек места в моей памяти. Застала меня врасплох, безусловно, выложила все сливки своего хамства в первую же встречу, да это грех, это причина почему я не захочу ринуться изучать ее дальше, познавать ее жизнь, стремиться понять ее, дурное дело в первую же встречу выкладывать все карты характера на стол, но характер знатный, я его сохраню для себя, и для вас, видимо.

Я тоже грущу, что не был на Хворостовском и так и не успел посетить Нотр-Дам до пожара, я тоже писал об этом.
Не могу не поделиться впечатлением от совершенно завораживающей женщины, которая пришла сдувать пыль с моих книг сегодня утром. Безусловно, я являюсь сторонником таких домов, в которых хозяин и хранительница чистоты могут колдовать дни напролет и ни разу не встретиться, но на такой я пока еще не заработал, поэтому каждый раз ретируюсь, когда кто-то приходит привести мое замшелое жилище в порядок и часа четыре, а то и пять, брожу по пустырям и набережным, делая вид, что очень занят. Лукавлю, обычно я яростно бегаю в тренажерном зале, а потом не менее яростно перемалываю лопастями рук воду в бассейне, что дается мне сильно успешнее, чем бег. В этот раз я шмыгал носом и был не в настроении, поэтому провел полдня на набережной, благо она длинна и идти по ней - подкаст в одну сторону и подкаст в другую. Чаще всего у меня одна и та же домработница, милая и аккуратная, снисходительная к пожилой мебели, которой уставлены комнаты. Я к ней привычен, у нас есть общие темы для бесед, она знает, что нельзя трогать музыкальные инструменты в студии, что гипсовые черепа тереть влажной тряпкой - дурная идея, а книжные шкафы нужно открывать и протирать изнутри. Но вот уже месяц мы с ней не можем встретиться, потому что она уехала к дочери, затем почему-то там застряла, видимо, увлеклась юными внуками. Поэтому я брошен. И новую хранительницу чистоты решил найти в интернете. Ничто не предвещало, разумеется. Она вошла в мой дом как завоеватель, я даже опешил, круглая, в ярком спортивном костюме, с совершенно оголтелым татуажем черных как смоль бровей, с ресницами, так густо накрашенными, словно это две черные гусеницы, уснувшие на веках. Я почувствовал сразу, что будет иначе, поэтому сначала напустил на себя строгость и провел инструктаж. Уже на этапе объяснения как вести себя с книгами, она презрительно начала хмыкать, подозрительно ойкнула при виде старых (не старинных, а просто уныло старых) межкомнатных дверей и неодобрительно проинспектировала паркет, хороший, но местами скрипучий. Пройдя оценку и заявив, что сегодня я крайне занят, потому вернусь только к концу уборки, я свалил. Когда я вернулся, женщина была зла как тысяча чертей. Она яростно дотирала пол в коридоре и я неосмотрительно спросил ее все ли в порядке. В порядке, да сколько вы платите за эту халупу (не стал признаваться, что моя, к чему ей), все старое эти шкафы ваши с пылесборниками (про книги), как вы живете здесь, у вас женщина есть какая-нибудь, ей это все вообще нормально, вот у нас..., тут длинная тирада про двухкомнатное "мы" в одном из домов по соседству, прекрасное и чистое со свежим ремонтом, за пятьдесят тысяч рублей в месяц, но стоящее своих денег, безусловно, я мысленно откупоривал мерло, ожидая пока она выговорится, тут дело не в личных границах, как это модно говорить, мне и правда было интересно ее слушать, я даже пару раз подлил масла в огонь, мне не часто встречаются такие ведьмы в цветных спортивных костюмах, да вообще-то никогда, а она завершила все тем, что, вот, говорит, визитка дочери моей, приходи, она сделает тебе ламинирование бровей и маникюр, раз женщины у тебя нет, так бы она ей татуаж намутила, прям как у меня (знатный, это да), заодно мою квартиру посмотришь, как жить надо, а не это вот все. И исчезла за захлопнувшимися дверями лифта. Ну и, конечно, она протерла мои гипсовые черепа влажной тряпкой.
Что-то хотел сказать, но на подступе к тексту забыл, да и похуй, дни те еще, проснулся, умылся и вот тебя уже в бессознанке выносят из бара, а ты цепляешь ногами поребрики, оставьте меня, я хочу тут умереть. Интересно мне вот что: что удерживает Земфиру от самоубийства? Жди меня, поет, и я выйду из комнаты, за меня молятся. Демоны молятся. Еще скажите вот что, может ли текст, помещенный в ящик стола, сразу становится публичным, и не нарушаю ли я этим какой-то негласный закон? Впрочем, если и нарушаю, каюсь, не могу не нарушить, дни нынче те еще, за поворотом смерть, за отворотом нож, не время для черновиков. За сим откланяюсь.
Я называю это состояние "ямой". Она случается после победы, между триумфом и стартом новой борьбы. Когда ты в "яме", все становится другим, таким как в детстве, или в моем случае в юношестве, когда я был свеж, возможно не так красив, но в разы более восприимчив. Восприимчив ко всему, морозу обжигающему щеки, дешевому пойлу, обжигающему желудок, солнцу, которое светило сквозь крыши многоэтажек привычного, но все еще романтизируемого спальника, солнцу, которое светило мне. Каждому знакомо это чувство, вот ты мал, сидишь на ковре в комнате, передвигая игрушки по одному тебе понятным правилам, теплые лучи падают на тебя, оставляют прямые полосы и тени по всей комнате, на кухне слышно движение, это мама, бабушка или другой любимый человек, и все спокойно и так как надо. Именно так выглядит дно "ямы". Как воспоминание о том, что все в порядке, что будущее есть, что ты будешь идти вперед по гладкой дороге, прямой и понятной, как понятно все то, что ты сейчас чувствуешь. И даже будучи взрослым, ступая сначала правой, потом левой ногой в яму, скатываясь по ее стенкам, быстро, с каждым глотком, не важно, мальбека или ромашкового чая, ты чувствуешь, тебе кажется, что ты снова там, в этой светлой пустоте не твоих решений, скинутого бремени забот, без расчетов и сожалений, и с каждым глотком ты вспоминаешь кто ты, и начинаешь лезть наверх, и гладкая при спуске поверхность, покрывается терновником, острыми камнями, о которые ты ранишь руки и ноги, но ты лезешь, чтобы на четвереньках выкарабкаться на ровную поверхность и выблевать эти воспоминания, это тепло прошлого, которое невозможно воссоздать даже в очень талантливых произведениях. Потому что в реальности нет уверенности и понимания, что все как надо. Если ты чувствуешь это наверху, ты мертв. Лучшая проверка на то, жив ли ты - чувствуешь ли ты неопределенность, голод, холод, сомнение. Потому что если этих чувств нет, если ты остановился, то ты навсегда останешься между родным и любимым дном и неопределенной, но вдохновляющей вершиной.
Глупо было думать, что мы разминемся в том коридоре, влетела в меня, показывает свои ногти, говорит так загадочно, отгадай, какой из них ненастоящий, а они как конфеты, как карамельки барбарис из самого детства, которое было еще до братьев и сестер, до школьных парт и неловких заигрываний, до первой сигареты и второй банки пива. Сейчас по-другому, хватает меня за запястье, чтобы посмотреть на мои часы и сказать, что уже вечер и пора на вечеринку, на которую ты кстати приглашен, вопросительная интонация обрывается за секунду до ультразвука. Сложно объяснить такое сексуальное напряжение, которому в целом-то и не от чего возникнуть, но оно есть, вот она химическая реакция ее и моих духов, запахи спутались, как и мысли, как наши взгляды, быстро пробегающие по плечам, груди, ее черному платью, моей рубашке. Я не приглашен, это ее вечеринка, ее партнеры, ее подразделение, ее черное платье и ее запах, который висит в коридоре, который пуст, а я, чтобы скрасить паузу, легкое замешательство, передышку, достаю телефон и листаю в нем непрочитанные письма, бесконечную ленту незавершенных проектов, чьих-то просьб и предложений. Поэтому сегодня вечером я здесь.
Пару дней назад нырнул в голубую воду и оказался в перекрестном движении нескольких сотен цветных рыб, которым не было дела ни до меня, ни до кого бы ни было, кроме них самих. Удивительным образом напомнило повседневность, только более яркую, как если бы все жители Москвы, Лондона, Нью-Йорка или любой подобной столицы решили переодеться в цветное. Где я такое видел? В Панеме из популярного фэнтези, которое я устало пересматривал накануне воскресных волнений. Да, был там с девушкой, не на волнениях, а в голубом океане, не смейся и не смей обижаться, это другое. На волнения я бы ее с собой не брал, слишком хрупкая, такие пугливы и готовы разбиться от малейшей шалости. Толкни ее с пирса и она не погрузится в пучины без единой брызги как резко выпущенная стрела, нет, она рассыпется на мириад хрустальных снежинок едва столкнувшись с упругой поверхностью воды. Такова уж. Но хороша, бесспорно, верный друг, красивый спутник, нежно сопящий сообщник по многочасовым перелетам между материками и островами. Как будто специально забыла дома принадлежности для сна, чтобы зайти ко мне на виллу и попросить футболку. Дьявол в деталях, а детали ее появления в моей жизни покрыты толстым исландским туманом, в который мы однажды на полной скорости въехали, слабо понимая, какие повороты, подъемы и спуски нам предстоят. Впрочем, эта дорога сквозь туман была смешна и нелепа, полна визгов, высовываний в окна, резких остановок, чтобы прислушаться, не водопад ли это, прислушайся, дружок, где-то льется вода, огромные струи воды, они снесут нас, давай врежемся в них, просто разгонимся и влетим, чтобы обрести что-то новое по ту сторону водной стены. Конечно, не врезались никуда, там все строго, ни кусочка мха, ни капельки воды не должно быть потревожено. Голубой океан жаждал тревоги. В нем все было спокойно и обыденно. Рыбы плыли. Как и всегда. Шныряли акулы и скаты. Как и всегда. Раскаленное солнце играло бликами, как и всегда. Кто-то должен был разорвать эту обыденность, взбаламутить, либо широкими движениями рук пловца, либо мотором лодки, несущейся между яхтами. Какое-то такое чувство я испытывал в каменистой бухте Таормины, выныривая из воды и рассматривая оттуда берег, сложенный из солнца, камней и железной дороги, опоясывающей гору. В Grande Beleza есть момент, когда герой, уносящийся в воспоминаниях в прошлое, выныривает в очень похожей бухте, молодой и прекрасный. Я не так прекрасен, как юный актер, но безусловно чувствую себя таким внутри. И это моя grande beleza.
Искушенность, моя дорогая, это не совсем про меня, хотя интертекст, конечно, говорит об обратном, но будем считать, что это лишь текстовая сторона меня, текстовая сторона явным образом, наглядно, прямо в лоб, демонстрирующая тягу к определенному жанру, о чем ты однажды догадаешься, но как я уже говорил, это может быть чем угодно – потоком сознания, терапевтической практикой, фантазией студентки филфака, или попыткой постаревшего гея снова обрести свою юность. Все ваши догадки верны и не верны одновременно. Живо ли животное, спрятанной под коробкой? Или это только иллюзия этого животного, только наше знание и фантазия, что оно могло бы быть там? Прелесть в том, что в коробке может скрываться все что угодно: ученый кот, кусок заплесневелого сыра, черная дыра, томик Гюисманса. Почему бы и нет, собственно говоря, разве не в этом заключается шарм разгадывания, узнавания, раскрытия. Безусловно, у меня есть определенная застарелая зависимость от формы ввода и не в каждом открытом документе я могу сесть и тут же начать набирать полотно текста, лишь изредка отвлекаясь на глоток крепкого кофе. Мне нравится создавать текст, который можно интерпретировать, не вдаваясь в подробности "а что именно хотел этим сказать автор", потому что автора может и не быть, как и текста, как и всего окружающего нас. Мой приятель недавно шел по московской улице ночью, и в полной зимней пустоте зазвонил таксофон. Приятель расстроен, потому что он не поднял трубку, а звонок мог быть откуда угодно, возможно это был его единственный шанс выйти из матрицы, а он его пропустил. Так вот – я тот, кто позвонил в данном варианте реальности.
Моя самая вредная привычка – надчитывать книги, оставлять их в случайных местах с закладками из подручных средств: смятой фольги от игристого, этикетки от джинсов, открытки из подарка партнеров. Это страшно мешает упорядочиванию хаоса, к которому я подступаюсь каждый две недели, когда прекрасная женщина, непременно в черном, проходится пылесосом dyson по паркету. На каждую законченную книгу приходится три надчитанных. Справедливости ради отмечу, что читаю я запойно, поэтому надкусываю крупно, до середины, а то и практически до конца, как произошло со всеми четырьмя книгами Талеба, разложенными в разных комнатах, чтобы я мог возвращаться к ним, когда мне угодно. Хорошо, что в отличие от надкусанных яблок, надчитанные книги не портятся, не покрываются сначала ржавчиной, потом гнилью. Разве что пытаются пылиться. В доме, в котором много книг, всегда много пыли, а я отличаюсь весьма избирательной чистоплотностью, могу неделями держать недомытые и даже недопитые бокалы на кухне, но категорически неприемлю книжную пыль, поэтому даже между приходами женщины в черном, превращаюсь в великого протирателя. Постель может быть неубрана, на рабочем столе царить хаос из техники, карандашей и раскрытых блокнотов, но стекла и полки книжных шкафов должны искрить от чистоты. Сначала я думал об алфавитной раскладке, так было бы удобно искать отдельных авторов, но пройдя жизненный путь до половины, уверился, что мне подходит только тематическая. Я отделил художественную литературу от книг по искусству, а книги по семиотике от книг по экономике, отдельно расставил мою бережно собираемую подборку по поведенческой психологии и коллекцию книг по data science, поделил полку между небольшой группой плюшевых зверей и артбуков, выделил старые книги по дипломатии и истории, оставшиеся со времен учебы, разделил книги по математике и физике, а на нижних полках разместил то, что было куплено в помутнении рассудка, или что мне вряд ли понадобится в ближайшее время, например, любимую английскую грамматику Качаловой-Израилевича, с которой у меня была долгая и полная страсти связь в школьные годы. Впрочем, эта попытка упорядочивания меня не спасает, потому что даже сегодня утром, задумавшись на пару часов над чашкой эспрессо, который остыл, я надчитал Макки, оставив его на кухонном столе со стикером "дочитать", а проходя мимо книжного шкафа в коридоре, минут на двадцать завис на Зимбардо, который уже близится к концу, но читается уже почти полгода.
Один мой хороший друг стал крайне уныл на старости лет. Хотя можно ли назвать ранние сорок старостью. Назовем их старостью духа. И если раньше мы с ним обнимались и обливались бурбоном, выблевывая внутренности на петербургских, будапештских, мадридских, бог весть каких, улицах, то сейчас постукиваем камнями в стаканах со скотчем и говорим только про деньги, которые и смысла нет обсуждать, как нет смысла слишком заострять внимание на всем прикладном и понятном, как то ремонты, неисправные паркоматы, курсы акций, налоговый вычет, свежевыпущенные облигации и дроби, которые проходит ваш или почти ваш ребенок. Это слишком практично для меня, а оттого скучно, но мы друзья, поэтому я внимателен и стараюсь извлечь максимум из наших бесед. Придумываю им романтическое обоснование. Иногда, когда он слегка перебирает скотча и становится разговорчивее, он наклоняется ко мне близко близко и то ли по секрету, то ли интриги ради заявляет: брат, я спекулирую напропалую. И откидывается обратно, ожидая моей ответной реакции. Звучит красиво, я представляю себе его знатным авантирюстом, через инсайдерскую информацию прознавшим, что бега подставные и лошадь по прозвищу Игольное ушко гарантированно придет первой. На деле это означает, что он играет в короткую, инвестирует в рискованное и не до конца осторожен с накопленным за годы жизни капиталом, что может привести к краху в один прекрасный день, и может, мне бы и хотелось его краха, вдруг бы он пришел в себя, потому что все эти локальные победы только глубже утягивают его в эту одинокую игру.
Закрытый наглухо город располагает к вечеринкам в отелях, к разлитому шампанскому, томным объятиям под тихую музыку из телефонного динамика. Но я игнорирую его шарм. Сегодня нашёл себя под
частым мелким снегом на украшенном золотом проспекте. Неслись машины, заплетались молодые девицы, громко смеялись компании. Я был не то чтобы пьян. Но и не очень-то трезв. Скажешь, я давно тебе не видела, друг, ну же, давай двинем на площадь, станцуем под этим дивным снегом, пусть статуи смотрят на нас, пусть кони перебирают копытами, готовые сорваться и выскочить за пределы мостовой, сквозь гранит и камень на белый-белый лёд. Но я не знаю, что я здесь забыл и как оказался.

Встретил странную даму в книжной лавке. Годы не пощадили, а когда-то писала книги, наверное, влюбляла в себя. Сегодня дергала меня за рукав и спрашивала о прочитанном для какой-то газеты. Я пытался быть поэтичным сначала, но она так тщательно исправляла слова за мной. Говорил: год был мрачным, я ищу тут мрачное. Отвечала мне: нельзя мрачное, давай без мрачного, милый. Исправлялся: год был тяжёл, нам нужна была фантазия, я здесь за фантазией, только тексты могут ее предоставить. Радовалась: так лучше, так лучше. Спросила, где работаю. Сказал, безработный филолог, чтобы оправдать свое стремлении к поэтичности. Говорит, безработный плохо. Не позитивно. Сдержал в себе всю печаль, чуть накашлял на неё иронией, но вовремя вернул себя в себя и продиктовал пару реплик, пока она писала их в блокнот. Представился вымышленным именем, хотя в этом не было никакого толка. Сейчас, пока во мне плещется бутылка зинфанделя, мне хочется утром же скупить все ее книги в этой чертовой лавке. Просто как жест благотворительности. Но это будет мерзко.

Ups: дописал для тебя, чтобы не выглядеть мудаком. Думаю, это важно.
Страницы: 1 | 2