частым мелким снегом на украшенном золотом проспекте. Неслись машины, заплетались молодые девицы, громко смеялись компании. Я был не то чтобы пьян. Но и не очень-то трезв. Скажешь, я давно тебе не видела, друг, ну же, давай двинем на площадь, станцуем под этим дивным снегом, пусть статуи смотрят на нас, пусть кони перебирают копытами, готовые сорваться и выскочить за пределы мостовой, сквозь гранит и камень на белый-белый лёд. Но я не знаю, что я здесь забыл и как оказался.
Встретил странную даму в книжной лавке. Годы не пощадили, а когда-то писала книги, наверное, влюбляла в себя. Сегодня дергала меня за рукав и спрашивала о прочитанном для какой-то газеты. Я пытался быть поэтичным сначала, но она так тщательно исправляла слова за мной. Говорил: год был мрачным, я ищу тут мрачное. Отвечала мне: нельзя мрачное, давай без мрачного, милый. Исправлялся: год был тяжёл, нам нужна была фантазия, я здесь за фантазией, только тексты могут ее предоставить. Радовалась: так лучше, так лучше. Спросила, где работаю. Сказал, безработный филолог, чтобы оправдать свое стремлении к поэтичности. Говорит, безработный плохо. Не позитивно. Сдержал в себе всю печаль, чуть накашлял на неё иронией, но вовремя вернул себя в себя и продиктовал пару реплик, пока она писала их в блокнот. Представился вымышленным именем, хотя в этом не было никакого толка. Сейчас, пока во мне плещется бутылка зинфанделя, мне хочется утром же скупить все ее книги в этой чертовой лавке. Просто как жест благотворительности. Но это будет мерзко.
Ups: дописал для тебя, чтобы не выглядеть мудаком. Думаю, это важно.
Воскресенье, идеальный день для листания страниц, друг. Нет, это не про чистые листы, про снова и заново, про пора забыть, перевернуть и начать бисерную строчку, которая превратится в отвратительный почерк на втором абзаце, как у тебя это всегда происходит, как у всех девочек всегда происходит, я листал твои дневники, когда тебе было 15, помнишь, ты не злилась, тебе нужен был читатель.
Я про другое, про возврат, про прогулку по машине времени из записных книжек в черных плотных обложках и альбомов с акварелями, по страницам любимых книг, читанных не раз и не два и не десять, каждый раз со случайного места, потому что нет больше случайных мест.
я валяю дурака во имя интереса. я не улыбаюсь
Каким я был в девятнадцать, таким уже не был в двадцать шесть, таким не буду в сорок. Время еще есть, чтобы воплотить раскиданные по интернет-адресам мечты. Я постоянно говорю себе, что время еще есть, но с каждым годом страниц становится больше, тех страниц, которые я перелистываю за чашкой эспрессо в отеле на Невском утром воскресенья и серый свет из окна сливается с желтым светом лампы и где-то шумит пылесос уборщицы, беззвучно мелькают картинки телевизора, внезапный смех искрится по коридору, а я разрываюсь от желания спуститься в бар и накатить, чтобы разбавить этот густой воздух, который мне все сложнее, все мучительнее вдыхать.
Do you love me loqiemean's flip в этом месте включить
Отличный саундтрек моих то ли двадцати четырех, то ли двадцати семи, сейчас уже не упомнишь, напоминающий, что я мог быть прекрасен и в полубезумном состоянии выкатывающийся из такси в ночные города, в Симпла керт, Метрополитану, Марселлу, надеясь встретить нового Лорку, не говоря уж о Пикассо, два вермута пор фавор.
И в холодной квартире ты бродишь из комнаты в комнату, все еще красивый, в костюме и бабочке, такой каким поднимался на сцену и улыбался в камеру. Скидываешь пиджак, подворачиваешь рукава рубашки и кладешь два фужера в морозильную камеру. Чтобы было еще холоднее. Чтобы лед сковал и тебя и девицу, натягивающую рукава кофточки на тонкие пальцы с ярким маникюром, чтобы вот-вот и изо рта прорвется облачко пара и от дыхания. Каково это быть и пьяным и стеклянно трезвым одновременно?
Юность исчезает. Победы все равно что приходы, всегда после тебя настигает уныль, длящаяся дни и недели до новых озарений, которые с каждым годом все тусклее. А ты смеешься, что я путаюсь в мыслях, брожу и хожу по пустым комнатам, ворожу над бокалом мерло и мальбека, беру с полок книги, чихая от пыли, вглядываюсь и всматриваюсь, когда еще, когда мне еще, когда ну когда, когда мне еще быть таким как сейчас, после я сам стану текстом, сольюсь со своими снами и фантазиями, распечатаюсь крохотным тиражом, дешевой книжонкой, изотрусь и сгину, со всеми этими победами, холодными вечерами, ночными огнями, городами, в которых нет мне места, есть только временное, все временное, время мой палач, но не думаешь ли ты, что увернешься, что проживешь иначе, что проживешь другое?
Доброй ночи.
вязкая словно слизь
с тела течет в грязь
гонит строку вниз
ниже уже нет
нет ничего нас
нет не горит свет
и не звучит вальс
в комнате мы вдвоем
не дай мне говорить
слов сочетаний нить
вырвет меня червем
кольца сплетет вокруг
рук твоих и волос
не разжимай губ
не выпускай слез
воздух ценней внутри
когда не можешь вдохнуть
слов сочетаний нить
твою обовьет грудь
внутри и снаружи нет
ничего не будет важней
чем удушающий червь
сжимающий все сильней
(теперь в соавторстве)
Все это не так важно, как ответ на вопрос, в какой именно части текста скрывается автор, и могут ли они с текстом существовать отдельно, или все же требуется искать автора во всем написанном? Что является строительным материалом демиурга - только ли воображение, пережитый опыт, умение логично или не очень логично изъясняться, багаж прочитанных книг, или личность тоже является материалом, замешиваясь в текст и тем самым приближая его создание к деторождению (в чуть более священном смысле, когда участник процесса один) - то есть создавая нового себя в тексте. И если это так, то не стоит ли срочно прекратить писать хоть что-либо, чтобы эти уродливые жилистые препинающиеся черви, созданные мной из меня, не опоясали собой кого-то такой участи не заслуживающего?
Приключения в текущей обстановке на вес золота, ведь если вчера я мог носком кроссовка пинать камень в бурлящий тихий океан с капо дель рока, то сегодня мне доступны уже немного другие водоемы. Они уже не столь самостоятельны и не могут быть приключением сами по себе, поэтому мне приходится допридумывать некоторые детали. Сегодня я расскажу про место где длинная змея канала превращается в разлив водохранилища и с одного из берегов видно сразу несколько городских районов, разделенных ответвлениями рек. Такой реке, как висла, все к лицу и все ее красит: закаты и кровь, глина и пепел. Ей бы улететь вместе с вольным ветром. Но не всякая воля исполняется, и реки, которым так хочется в небо, тоже впадают в вислу. Это место много проще и менее величественно. Не арно, не нева, не желтоводный дунай несущий ветки, обломки и части тел через сердце будапешта. Поэтому я его дополняю собой.
[cокращено]
Конечно, ни под чем. Под пино нуар, вальполичеллой, глотком мальбека разве что. Но так то было вчера, сегодня я стеклянный как магазинная дверь. В одной из комнат засохли розы, кстати, дешевые веточки с мелкими цветками, я ей их не дарил, притащила сама, розы оставила, а сама не возвращалась больше. Сухие цветы и есть временной отрезок с ее последнего посещения. Это тоже способ считать время. По степени разложения трупа. Чем не замена свотчам.
Полумысли, ну конечно, а у кого они целые, кто вообще может похвастаться цельностью, те кто пишет фразы и завершает их точками, использует подлежащее сказуемое дополнение определение разделяет их запятыми когда это нужно по правилам языка связывает союзами и направляет предлогами, такие мысли являются цельными по-твоему, все половинчато, мои мысли исчезают тогда, когда ты начинаешь читать этот текст, друг, это только твои полумысли и мои полутексты, мы с тобой вместе, слышишь, только вместе можем создавать то, что ты сейчас чувствуешь.
Впрочем, все началось с простого "как день", день как день, я шел сквозь снег, пил черный кофе, был бледным, злым, потом снова бледным, брал книги, которые не мог читать, потом раскладывал их по столам, к которым не подойду еще день или два, да и потом, впереди суббота и воскресенье, которые бы надо отдать под кутеж, а не под чтение знаков. Я должен признать, я допустил ошибку. Знаки звучать не могут.
Если замять бумажный лист в своей руке, то даже хорошо написанный текст исказится до неузнаваемости, потрет чть букв, котые состаяли азы. В цифровом поле это невозможно, разве чччччччто заггггглитчит, но и это искусственно, это просто четыре раза написанное "г", пять поправляют, ан нет, есть эффект, глаза мои обманулись, а значит и чьи-то еще обманутся, а значит у меня получилось, что у меня получилось?
Да и ладно. Строка не налаживается. Может, нужна строфа?
Герой отрезает головы гидре пока
Магнит под лестничным поручнем шарит рука
Другого героя
Можно ли по тексту определить красив ли автор? Или жирен и неопрятен, пахнет потом, дешевой сигаретой, перегаром. Верхние ноты: кожа, шафран и османтус. Средние ноты: ваниль и молоко. Базовые ноты: ладан и стиракс. Это запах грешника. Запах школьного отличника после тридцати дорвавшегося до свободы. Запах, который нужно знать, чтобы представить себе сейчас то, что представляю я. Как капля катится по теплой ровности, золотящаяся в электрическом свете, и так и хочется подхватить ее языком. Несдержанно, это не мой стиль.
Так можно или нет? Где кроется то место, которое тормозит поток мыслей изменщицы, на какой странице она прекращает мыслить, какой знак звучит последним, какая буква нервно замирает перед точкой, и одна ли точка стоит в конце, или чтобы сдержать этот поток сознания требуется многоточие.. Требуется бокал вина, который наливают вдалеке, в дальней комнате, в тишине, поэтому так отчетливо слышен звук вылетающей пробки. Меня ждут.